Большой шмель, громко жужжа, бился и бился о стекло. И не было в этот
миг ничего важнее и неотвратимее, чем его стремление вырваться на свободу…
Потом пришла боль, где-то внутри вернулось ощущение рук и ног и лишь
потом – осознание собственного бытия. Максим открыл глаза, и белые стены
закружились, заставив его торопливо сомкнуть веки. Память оттаяла, и
воспоминания медленно, с неохотой всплывали в его голове: острая резь в
животе, испуганные родители, «скорая», приёмный покой, куда привезли его с
подозрением на аппендицит; анастезиолог, вводящий иглу в вену…
«Разрезали»,- мелькнула мысль в голове. Боли почти не было. Где-то слышал:
это потому, что обезболивают наркотиками. Странно, но кайфа почему-то не
словил. Сразу вспомнилось, как с ребятами гонял по кругу шприц с «соломой»…

Что такое кайф Макс знал не понаслышке, но вовремя завязал, да и
нариков не уважал, одно слово – смертники. А может и остался бы тусить с
ребятами. Себя жалко не было. Шестнадцать лет пребывания в этом дрянном
мире не оставили ему возможности иметь радужные планы и иллюзии: куда-то
идти, суетиться, чтобы занять свою серую нишу в жизни; учиться, жениться,
не отставая от всех; ругаться по утрам на кухне, как это делают предки,
чтобы в конце жизни бегать по аптекам и поликлиникам, пытаясь быть нужным
детям и внукам. И эта вездесущая ложь взрослых: себе, ему, друг другу. Мир,
где так много можно купить из того, что никогда не должно продаваться...
Вот Ленка – она другая, настоящая, живая… Может, и от наркоты отошёл
потому, что пришлось выбрать. Она даже пахнет старомодно – ландышем; хотя,
при случае, и послать куда-подальше может, если что не по ней. Таких,
наверное, надо в заповеднике держать, чтоб не вымерли… Комната перестала
кружиться, а шмель всё бился в окно.
В палате было шесть коек. В углу храпел носатый мужик; из-под одеяла
у него зловеще торчала трубка (катетер), опускающаяся в бутылку. Двое в
углу играли в карты, а на них брюзжал перекособоченный седой дед,
напоминавший… фиг знает кого напоминавший, - просто старый хряк. Мрак! Это
надо же так влипнуть! Интересно, сколько здесь держат после операции?
Сестра со шприцем уколола обезболивающее, и мир снова уплыл из-под Максима,
плавно покачиваясь. Шмель гудел всё тише и тише…
Всё самое страшное имеет свойство сваливаться на голову совершенно
неожиданно.
Утром боль стала меньше, можно было даже немного поковылять по комнате. В
окошко выглянуло солнце. И настроение даже начало подниматься выше отметки
«паршиво». Зря. Начался утренний обход. Заведующий - толстый, лысеющий
мужчина в годах – осмотрел его отдельно ото всех, долго пыхтел, сопел,
тщательно вымыл руки и, наконец, выпалил скороговоркой, проглатывая буквы:
«Мл^дй челк, от к^во из в^ших знакомых вы м^гли зар^зиться СПИД^м?» «Ни от
кого», - ответил Максим равнодушно, и только потом сообразил о чём идёт
речь. Образы один за другим вставали перед его внутренним взором: и ребята
под кайфом, и шприц идущий по кругу… Внутри всё оборвалось, кровь гудела
в висках погребальным колоколом. Страх - серый, липкий, подлый страх – сжал
грудь; тоскливо заныло, забилось о рёбра сердце, как шмель о непреступное
стекло, пытаясь вырваться на свободу. Надежда, глупая надежда, ещё тлела в
нём: это наверное ошибка, дурная шутка. Он поднял взгляд, посмотрел на
врача и понял: эскулап не шутил. На его усталой физиономии было написано,
что новые, нежелательные хлопоты его отнюдь не радуют. «У Вас плохие
анализы, молодой человек, вы должны согласиться на более подробное
обследование. Тест на ВИЧ оказался положительным», - сказал он уже
спокойным и немного грустным голосом пару минут спустя.
Дурак!!! Два дня кайфа, и подцепить такую…заразу!!! От кого???
Кто???
…Помню, лекцию нам в школе читали, про СПИД что-то… Сколько жить-то
осталось? Года два? И как жить? Максим ощущал, что уже неотвратимо
заработал безжалостный часовой механизм, засевший где-то глубоко внутри
него самого, отсчитывая время.

Мама? Нет, ей нельзя сказать, и так вся на нервах – не выдержит.
Отец? Чужой, давно ушедший в другую семью...
Пацаны с района… нет.
Ленка? Нет, не ей точно! Правду я ей сказать не смогу, а лгать не хочется.

Словно стена выросла между ним и всем миром, прозрачная, но
непреодолимая. Всё вокруг казалось ненастоящим, окутанным белёсой дымкой.

БОЛЬ……ХОЛОД… ...ОДИНОЧЕСТВО…

Он привык быть одиноким. Одиноким, но не отверженным!
Опуская глаза, делает укол медсестра и уходит. Поспешно, слишком
поспешно… Врач сказал, что это только моя тайна; о ней знают только он и я,
но кажется, что на мне стоит яркое клеймо прокажённого. Когда я вхожу в
палату, замолкают мужики; шприцы от моих уколов выносят отдельно, в
целлофановом пакете, одев перчатки. Минуты, часы, дни остановились,
сливаясь в одно жужжание. А за окном прежний мир, где радуются, надеются,
любят, переживают из-за «пар»… - живут! Максим подошёл к окну и смотрел,
как она уходила, опустив голову, по аллее, а холод в груди сковывал мысли,
которые возвращались к неизбежному.
Ночь. Мысли и воспоминания роились в голове, не давая уснуть, не
оставляя ни минуты покоя. Максим тихо, стараясь никого не разбудить, встал
с кровати и открыл окно. Шестой этаж. Звенящий свежий воздух ворвался в
духоту палаты, наполнив её благоуханием весенней ночи. Сквозь ветви старого
парка слышался негромкий шум вечерней городской улицы. То там, то здесь,
как яркие брызги, вспыхивали чьи-то весёлые, радостные, беззаботные голоса.
Тот далёкий, плещущий под ногами мир – для всех, но не для него. Серое и
холодное уже прижилось в груди, не давало вдохнуть в полную силу, тянуло в
безысходное. Сколько так можно будет жить, зная, что дальше будет ещё хуже,
что пойдут по коже красные пятна, язвы… Начнут уходить силы, как воздух
из проколотой шины. Тело станет больным и обременительным. Он встал на
подоконник. Звёзды, крупные, манящие, покачивались в бездонной черноте и
звали. Стало так заманчиво преодолеть страх и парить вместе с ними,
упиваясь каждым мгновеньем драгоценного, но короткого полёта…
- Эй, парень! Ты там никак чего удумал непотребное? - голос старика
сбросил его на грешную землю. Дед подошёл: «Мы на фронте пол сотни лет
назад землю от боли грызли, но стрелять не бросали, чтобы ты сейчас мог
легко сдаваться?! Хочешь выжить – борись, мужик, другого не придумано! А
помереть – проще всего, это не доблесть». Дед тычком отправил его на койку
и закрыл окно. Ночью Максиму снились звёзды, они жужжали и бились, словно
шмели об оконное стекло…
Утром его вызвал к себе врач и поспешил обрадовать: оказывается,
очень редко, очень редко, но анализ на ВИЧ бывает ложноположительным. «Ты
уж извини за пережитое, повезло тебе парень. Живи дальше, как жил, и забудь
эти дни как страшный сон,» - эскулап был рад и этого не скрывал.
Через два часа за ним захлопнулась дверь больницы. Всё вокруг было
цветным и многообещающим, будто за это время его заново покрасили. «Жить,
как жил, я навряд ли уже смогу,» - подумал Максим и улыбнулся, как старому
знакомому, пролетевшему мимо, большому, гудящему шмелю.

На Главную